Крестьянские восстания в Советской России (1918—1922 гг.) в 2 томах. Том первый - Пётр Фёдорович Алёшкин

крестьянских восстаний и повстанческих движений. Многие исследователи выделяют в процессе российской революции крестьянскую или общинную революцию[98] и отказываются от прежнего деления всего крестьянства на кулаков, середняков и бедняков. При этом крестьянство представляется как единая социальная группа, объединенная в общины, в которой экономические противоречия не играли такой важной роли, как считалось в советской историографии. Кронштадтское восстание стало рассматриваться исследователями не просто в ряду других народных восстаний, как прежде, – изучается социальный состав повстанцев, большинство которых были выходцы из деревни, выражение требований крестьянства в политических документах восставших кронштадтцев, взаимоотношения Кронштадта и махновщины, отношения восставших с эсерами и другими партийными центрами[99].

Нельзя не согласиться мнением известного сибирского исследователя В. И. Шишкина, что изучение Западно-Сибирского восстания, как и в советский период, отстает от исследования других методологически тождественных им протестных явлений российского крестьянства. По оценке Шишкина, если изучение антоновщины, махновщины, Кронштадского восстания увенчалось достижением качественно нового состояния историографии как на фактографическом, так и на концептуальном уровнях, то в изучении Западно-Сибирского восстания такого прорыва в 1990-е гг. не произошло. Заложен лишь фундамент подлинно научной концепции истории Западно-Сибирского восстания[100].

В постсоветский период по тематике махновщины издано множество книг, в которых пересмотрены многочисленные одиозные стереотипы и мифы советской историографии в отношении данного явления. Исследователи отказались от оценок махновщины как кулацкого, контрреволюционного и антисоветского движения[101]. Однако лейтмотивом ряда новых изданий стала другая крайность, связанная с героизацией самого Махно и махновщины, формированием упрощенного образа крестьянского вождя.

Постсоветская историография, особенно в начале 1990-х гг., оказалась серьезно поражена вирусом антикоммунизма. В литературе встречается откровенное мифотворчество. Так, в публикациях сибирских исследователей И. В. Курышева и И. Ф. Плотникова ярко выражена обвинительная установка в отношении коммунистов и, одновременно, стремление героизировать крестьян-повстанцев. Еще один сибирский исследователь К. Я. Лагунов не скрывал своих исходных антикоммунистических методологических позиций: симпатии по отношению к крестьянам-мятежникам и антипатии по отношению в коммунистическому режиму[102].

В качестве еще более показательного примера можно привести книгу тамбовского автора Б. В. Сенникова, вышедшую в издательстве «Посев»[103]. Многие положения данного издания тенденциозны. Например, утверждается, что в антоновщине А. С. Антонов не был руководителем восстания, а данный миф был придуман лично В. И. Лениным. Автор заявляет, что историография восстания на Тамбовщине в реальности запутала процесс воссоздания подлинной истории этого восстания и самой крестьянской войны из-за идеологизированности, вследствие чего все происходившее и по сей день остается белым пятном в истории России. Декларируя обладание чудом сохранившихся уникальных документов, подлежавших сожжению, автор критикует составителей известного сборника документов (по его терминологии – «советских фальшивомонетчиков от истории) «Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1919—1921 годах. «Антоновщина»: Документы и материалы. Тамбов, 1994» за наличие, по его словам, всевозможных фальшивок, сфабрикованных в различные годы Советской власти. Сенников призывает к написанию подлинной российской истории – такой, какой она была в действительности – для этого требуется очистить ее от всевозможных наслоений и идеологических наносов. Конечно, с данным тезисом нельзя не согласиться. Однако в понимании автора последнее означает показать «геноцид, проведенный коммунистами в то время на Тамбовщине». Книга имеет обратную идеологическую заданность, проявляющуюся, в частности, в нескрываемой симпатии к белому движению (и даже его героизации): утверждается, что заслуга в организации крестьянской войны принадлежит белым офицерам[104]. Тем самым вновь возрождается мифологизированный тезис из советской историографии.

Участие крестьянства в Белом движении рассматривается в многочисленных изданиях и публикациях по общей проблематике Белого движения, которая в превратилась в «модную» тему[105]. У части исследователей проявляется тенденция к героизированной интерпретации восстаний и повстанческих движений. Некоторые авторы акцентируют свое внимание на отдельных фактах, которые будоражат сознание, вызывая эмоциональное восприятие истории бунтарства, но не создают полной и объективной научной картины явления. До сих пор еще никто из исследователей крестьянского сопротивления в отношении большевистской власти не ответил на вопрос: почему, несмотря на многочисленные и массовые проявления протестных настроений в крестьянской среде по всей России, основная масса российского крестьянства тем не менее не поддержала Белое движение, не стала его социальной основой.

На смену стандартным штампам – «белобандитский», «кулацкий», «контрреволюционный» – пришли оценки, в той или иной степени в другой плоскости отражающие сложную и многостороннюю историю повстанческого движения. Так, И. В. Яблочкина предложила термин «бандитизм» заменить понятием «антигосударственные, антисоветские и антибольшевистские выступления, восстания и мятежи как рецидивы Гражданской войны в Советской России»[106]. Одной из распространеных оценок стало обозначение повстанчества как некоей «третьей силы». Данная трактовка, основанная на тезисе об отрицании повстанцами как идеи Белого движения, так и большевистского военного коммунизма (лозунги «Долой продразверстку», «Долой комиссародержавие», «Советы без коммунистов»), нашла место даже в школьных учебниках. Е. Ф. Жупикова считает термин «повстанчество» не совсем подходящим: по ее мнению, движение, обозначенное как повстанчество, не сводилось только к восстаниям, было далеко не «поголовным». Одновременно признается еще менее удачным для определения «малой» гражданской войны термин «бандитизм», неправомерно «соединяющий» и уравнивающий всех ее участников, тем самым значительно упрощая сущность движения. Предлагается, не отказываясь от термина «бандитизм», употреблять его, заключая термин в кавычки, не в оскорбительном значении слова, или заменять его более нейтральным термином «повстанчество»[107]. В теоретической конструкции В. Е. Шамбарова повстанческое движение рассматривается как «зеленое», но определяемое не в качестве «третьего пути», а неким «нулевым вариантом» – «первичным хаосом», возвратом к многопартийным Советам без диктата большевиков. «Нулевым вариантом» объясняется отсутствие самостоятельной роли «зеленого» движения. Для убедительности собственных смелых построений автор объявил Филиппа Миронова «близким к «зеленому мировоззрению»[108].

В качестве отдельного направления изучение истории крестьянства в период революционной трансформации и Гражданской войны в России сложилось в западной историографии[109]. В условиях постсоветской России многие современные западные исследователи использовали значительный документальный материал, полученный в российских архивах. Однако заключения зарубежных авторов далеко не всегда обоснованны и достоверны. Андреа Грациози, прослеживая развитие отношений молодого Советского государства с основной частью его населения – крестьянством, называет этот конфликт «величайшей европейской крестьянской войной» начала XX столетия, даже величайшей крестьянской войной в европейской истории. Явление, которое определяется автором в качестве «Тридцатилетней войны» ХХ столетия, трактуется как продолжение конфронтации между крестьянством и государством в Российской империи. Однако никаких различий после революции 1917 г. Грациози даже не рассматривает, соответственно, 1917 г. не определяется в качестве поворотного рубежа в российской истории. Количество ее жертв автор оценивает приблизительно в 12—15 млн человек[110], что явно недостоверно.

В 1990-е гг. большинство американских специалистов по России в исторической науке предпочитали изучение российского и советского крестьянства[111]. Работавший в Университете Пенсильвании Моше Левин отмечал, что после Октября 1917 г. крестьянство России совершило собственную подлинную аграрную революцию со своими целями и методами (заметим совпадение с мнением В. П. Данилова). По мнению Левина, крестьянство стало оплотом большевистской революции и новой власти. Без его поддержки большевистская революция была бы невозможна. Но крестьянство не только сделало большевистскую революцию возможной, но также взвалило на себя и на весь режим бесконечное количество проблем. Поддержка крестьянства была непредсказуемой, то усиливаясь, то ослабевая, то опять усиливаясь. М. Левин рассматривал поддержку крестьянства в качестве расчета, жестко увязанного с владением землей, этот аспект революции – перераспределение частного землевладения – был исключительно важным для широких слоев крестьянства. Нельзя, однако, согласиться с западным профессором в том, что аграрная революция в России – драматическое событие, имевшее огромные последствия, вследствие чего оказалась бесплодной, а то и вообще бессмысленной с точки зрения ее непосредственных результатов. В качестве подтверждения последнего тезиса М. Левин называл возврат сельского населения к патриархальщине, примитивизацию всей социальной системы. Крестьянство и государство, по его заключению, хотя находились под воздействием одних и тех же обстоятельств, развивались, тем не менее, в разных направлениях. Они жили как бы на различных этажах исторического здания, что являлось еще одним предвестником будущих столкновений и кризисов[112].

В монографии Нормана Перейры «Белая Сибирь»[113] автор подчеркнул взаимодействие местных и общероссийских политических процессов и роль социальных движений,